Весь Мадрид напряженно следил за новостями, и дни этого необычайно знойного лета бежали незаметно. Дон Хуан Прим все туже затягивал сеть заговора, а по выжженным солнцем полям уныло тянулись бесконечные вереницы заключенных, гонимых на каторжные работы в Африку. Дона Хайме не волновали ходившие по Мадриду слухи, однако приходилось смириться с тем, что политические события вторгались в повседневную жизнь все настойчивей. На тертулии в «Прогресс» царило небывалое оживление. Агапито Карселес будто флагом победно размахивал позавчерашней страницей «Новой Иберии». В нашумевшей статье под заголовком «Последнее слово» разоблачался тайный сговор, заключенный в Байонне между сосланными представителями партии левых и Либеральным союзом [27] . Целью сговора было свержение монархии и выборы путем всеобщего голосования Конституционной ассамблеи. Это событие произошло уже некоторое время тому назад, однако «Новая Иберия» умудрилась поднять вокруг него страшный шум. Жители Мадрида взахлеб обсуждали эту новость.

— Лучше поздно, чем никогда, — уверял Карселес, нагло размахивая газетой прямо перед суровыми усами дона Лукаса Риосеко. — Кто назвал это соглашение дикостью? Кто, я спрашиваю? — Он возбужденно ударил кулаком по замусоленному газетному листу — Терпение народа лопнуло, господа. Наша Красотка уже совсем близко!

— Никогда, слышите? Революции — нет, и уж тем более нет — республике! — Несмотря на возмущение, дон Лукас чувствовал упадок сил. — Скажу вам больше, дон Агапито: Прим пойдет на все, чтобы поддержать монархию. Он никогда не даст ход революционному маразму. Никогда, запомните! В конце концов, он прежде всего солдат. А каждый солдат — патриот. А поскольку любой патриот — монархист, я уверен, что…

— Я не позволю оскорблять меня! — взвизгнул Карселес. — Требую, чтобы вы взяли ваши слова обратно.

Дон Лукас оторопел.

— Я не оскорблял вас, сеньор Карселес. Побагровев от гнева, Карселес обратился к приятелям по тертулии, призывая их в свидетели:

— И этот кабальеро утверждает, что не оскорблял меня! Он говорит, что не оскорблял меня, когда все вы собственными ушами слышали, как он самонадеянно утверждал, что я монархист!

— Я ничего такого не говорил…

— Посмейте теперь отрицать! Скажите, что это не так, дон Лукас! Вы, порядочный человек! Скажите это перед лицом истории, которая смотрит на нас обоих!

— Да, будучи порядочным человеком, я утверждаю это, дон Агапито. А суд истории меня мало волнует. Да и при чем тут какой-то суд? Дьявол! Из-за вас я совсем запутался. О чем мы говорили, черт подери?!

Указательный палец Карселеса гневно уставился в грудь затравленного собеседника.

— Вы, друг мой, изволили утверждать, что каждый патриот — монархист. Так это или не так?

— Так.

Карселес зло рассмеялся с видом обвинителя, готового отправить на гарроту сознавшегося и осужденного преступника.

— Так я монархист? По-вашему, я монархист, сеньоры?

Все присутствующие, включая дона Хайме, дружно ответили, что монархистом он не был никоим образом. Торжествующий Карселес повернулся к дону Лукасу.

— Ну вот видите!

— А что такое, позвольте, я должен видеть?

— Я не монархист, однако я патриот. Вы оскорбили меня, и я требую сатисфакции.

— Черта с два вы патриот, дон Агапито!

— Что-о?..

Тут в спор, как обычно, вмешались остальные члены тертулии, предотвращая драку между Карселесом и доном Лукасом. Когда волнение стихло, все вновь перешли к общему разговору; на сей раз его предметом стал политический заговор вокруг преемника Изабеллы II.

— Возможно, это будет граф Монпансье, — зашептал Антонио Карреньо. — С другой стороны, утверждают, что Наполеон Третий [28] отверг его кандидатуру.

— Не отвергая при том возможного прихода к власти дона Альфонсо… — уточнил дон Лукас, вставляя в глаз монокль, выпавший во время перебранки.

Карселес снова подскочил, словно его ужалили.

— Вы хотите сказать, Пуйчмолтехо? [29] Как бы не так, сеньор Риосеко! Хватит Бурбонов. Кончено! Sic transit gloria borbonica [30] и так далее. Достаточно мы, испанцы, натерпелись от Бурбона-деда и от Бурбонши-матери [31] . О папаше я, так уж и быть, умолчу за недостатком доказательств.

Вкрадчиво, как вышколенный клерк, в разговор вступил Антонио Карреньо: его такт и выдержка всегда помогали ему чувствовать себя комфортно в любой, даже самой рискованной ситуации.

— Думаю, дон Лукас, вы не станете отрицать, что последняя капля переполнила сосуд терпения испанского народа. Дворцовые перевороты, устроенные, кстати, самой же Изабеллой, происходили по причинам, от которых покраснел бы даже самый бывалый волокита.

— Клевета!

— Клевета это или нет, но мы, члены ложи, считаем, что эти господа вышли за рамки допустимого…

В пылу защиты монархии лицо дона Лукаса зарделось. Отстаивая свои пошатнувшиеся позиции под насмешливым оком Карселеса, он умоляюще посмотрел на дона Хайме, надеясь хоть в нем найти поддержку.

— Вы слышите, что они говорят, дон Хайме! Вмешайтесь, ради бога! Вы же такой рассудительный человек!

Дон Хайме, невозмутимо помешивая ложечкой кофе, пожал плечами.

— Мое дело — фехтование, дон Лукас.

— Фехтование? Кто же думает о фехтовании, когда монархия в опасности?

Марселино Ромеро, учителю музыки, внезапно стало жаль загнанного в угол дона Лукаса. Положив на тарелку недоеденную гренку, он пустился рассуждать о симпатии, которую королева вызывала в народе: да и кто осмелился бы отрицать этот общеизвестный факт? Его рассуждения прервал язвительный смешок Карреньо. Агапито Карселес обрушил на пианиста бурные потоки негодования:

— Царствующей особе, дорогой мой, одной симпатии маловато! — воскликнул он. — Монарх должен быть патриотом. — Он искоса взглянул на дона Лукаса, прибавив: — И человеком с совестью.